«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

Гуревич: Больше все-таки папу. Когда мы с ним переплывали Геллеспонт…

Доктор (очкастой Валентине): Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму… А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, – ведь это еще не наша территория…

Гуревич: Ну, это как сказать. Вся территория – наша. Вернее, будет нашей. Но нам не дают туда погулять – видимо, из миротворческих соображений: чтобы мы довольствовались шестой частью обитаемой суши.

Доктор: А… очень широк этот Геллеспонт?..

Гуревич: Несколько Босфоров.

Доктор: Это вы что же – расстояние измеряете в босфорах? Вам повезло, больной, вашим соседом по палате будет человек, он измеряет время тумбочками и табуретками, вы с ним споетесь. Так что же такое Босфор?

Гуревич: Ничего нет проще. Даже вы поймете. Когда я по утрам выхожу из дому и иду за бормотухой, то путь мой до магазина занимает ровно 670 моих шагов – а по Брокгаузу, это точная ширина Босфора.

Доктор: Пока все ясно. И часто вы вот так прогуливались?

Гуревич: Когда как. Другие – чаще… Но я – в отличие от них – без всякого форсу и забубенности. Я – только когда печален…

Доктор: Н-ну, печаль печалью. А на какие средства вы… каждый день переходили этот ваш Босфор? Это очень важно…

Гуревич: Так ведь мне все равно, какая работа, я на все готов – массовый сев гречихи и проса… или наоборот… Сейчас я состою в хозмагазине, в должности татарина.

Зинаида Николаевна: И сколько вам плотят?

Гуревич: Мне платят ровно столько, сколько моя Родина сочтет нужным. А если б мне показалось мало, ну, я надулся бы, например, и Родина догнала бы меня и спросила: «Лева, тебе этого мало? Может, тебе немножко добавить?» – я бы сказал: «Все хорошо, Родина, отвяжись, у тебя у самой ни хуя нету».

Доктор (из соображений авантажности): Я понял, что вы больше вольный мореплаватель, а не татарин из хозмага. Встаньте. Сдвиньте ноги. Зажмурьте глаза. Протяните руки вперед.

Гуревич (делает то, что предписывают): Я могу сесть?

Доктор: Можете, можете. Довольно. Нам уже по существу все понятно. Вот – одна еще деталь: о том, женаты вы или нет, я не спрашиваю, но есть ли у вас женщина, к которой расположено ваше сердце, та, что сопровождает вас в жизни?

Гуревич: Конечно есть. Вернее, конечно была. Когда мы вместе с нею переплывали Гиндукуш… она разбила свою прекрасную голову… о скалы Британского Самоа. В эту минуту (Гуревич почти плачет.)…и вот в эту минуту – судьба выбила палочку из рук маэстро. Я утонул, но выплыл – вы рады, что я выплыл?

Доктор: Из Гиндукуша?

Гуревич: Из Гиндукуша. А чего стоит выплыть из Гиндукуша, если прежде человеку покорялись Дарданеллы?

Доктор: Вот-вот. Для нас такой пациент – большая редкость, я рад, что вы не утонули. А вот когда вы плавали – вы брали с собой бутылку?

Гуревич: Еще бы! И какую, бронебойную! Уксуснокислого аммония – акулы его не выносят. Как только появляется акула – выливаешь на голову себе и своей подруге немножко уксуснокислого аммония, – и все, акулы кочевряжатся, вконец теряют свои пустые головы, ну… на прощание лизнут икры моей подруги… но ведь смешно было бы в такой ситуации ревновать… А когда уже дело доходило до Каракорума…

Доктор: А какое сегодня число на дворе? год? месяц?

Гуревич: Какая разница?.. Да и все это для России мелковато – дни, тысячелетия…

Доктор: Понятно. Скажите, больной: случаются ли у вас какие-нибудь наваждения, иллюзии, химеры, потусторонние голоса..?

Гуревич: Вот этим обрадовать вас не могу, не случалось. Но…

Доктор: Что все-таки «но»..?

Гуревич: Да вот я о химерах… Ну для ради чего, например, я изъездил весь свет, пересекал все Куэнь-Луни, взбирался на вершины Кон-Тики, – и узнал из всего этого только одно – что в городе Архангельске пустую винную посуду лучше всего сдавать на улице Розы Люксембург!

Доктор: А еще какие странности?

Гуревич: Очень много. Допустим, является желание, чтобы небо было в одних Волопасах. Чтобы никаких других созвездий. И чтобы меня – под этими Волопасами – лишили бы чего-нибудь: чего-нибудь существенного, но не самого дорогого.

Доктор и медсестры нервничают. За их спинами безмятежно прогуливается Мордоворот Боренька.

Гуревич (продолжает): Но что мне до Волопасов и Плеяд, когда я стал замечать в себе вот какую странность: я обнаружил, что, подняв левую ногу, я не могу одновременно поднять и правую. Это меня подкосило. Я поделился моим недоумением с князем Голицыным…

Доктор дает знак левым глазом – с тем, чтобы Валентина записывала. Она лениво наклоняет конопатую голову.

Гуревич:…и вот мы с ним пили, пили, пили… чтобы привести мысли в ясность… И я спросил его шепотом – не потревожить бы кого, – да и кого, собственно, было тревожить, мы же были одни – кроме нас, никого… так вот, значит, я, чтоб никого не потревожить, спросил его шепотом: а почему у меня часы идут в обратную сторону? А он всмотрелся в меня, в часы, а потом говорит: «Да по тебе и незаметно, да и выпили, вроде, немного… но только и у меня пошли в обратную».

Доктор: Пить вам вредно, Лев Исакыч…

Гуревич: Будто я этого не понимаю. Говорить мне это сейчас – все равно, положим, что сказать венецианскому мавру, только что потрясенному содеянным, – сказать, что сдавление дыхательного горла и трахеи может вызвать паралич дыхательного центра вследствие асфиксии.

Доктор: Достаточно, по-моему… Значит, с князем Голицыным… А с виконтами, графьями, маркизами – не приходилось водку хлебать?..

Гуревич: Еще как приходилось. Мне, например, звонит граф Толстой…

Доктор: Лев?

Гуревич: Да отчего же непременно Лев! Если граф – то непременно Лев! Я вот тоже Лев, а ничуть не граф. Мне звонит правнук Льва – и говорит, что у него на столе две бутылки имбирной, а на закусь ничего нет, кроме двух анекдотов о Чапае…

Доктор: И он далеко живет, этот граф Толстой?

Гуревич: Совсем недалеко. Метро «Новокузнецкая», а там совсем рядом. Если вы давно не пили имбирной…

Доктор: А как вам Жозеф де Местр? Виконт де Бражелон? Вы бы их пригласили под забор, шлепнуть из горла… этой… как вы ее называете… бормотухи..?

Гуревич: Охотно. Но чтобы под этим забором были заросли бересклета… И – неплохо бы – анемоны… Но ведь, ходят слухи, они уже все эмигрировали…

Доктор: Анемоны?

Гуревич: Добро бы только анемоны. А то ведь и бражелоны, и жозефы, и крокусы. Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится – так это запрет на скитальчество. И… неуважение к Слову. А во всем остальном…

Доктор (полномочный тон его переходит в чрезвычайный): Ну, а если с нашей Родиной стрясется беда? Ведь ни для кого не секрет, что наши недруги живут только одной мыслью: дестабилизировать нас, а уж потом окончательно… Вы меня понимаете? Мы с вами говорим не о пустяках. (Обращаясь к Зинаиде Николаевне.) Сколько у нас в России народностей, языков, племен..?

Зинаида Николаевна: А черт их знает… Полтыщи есть, наверняка.

Доктор: Вот видите: полтыщи. И как вы думаете, больной, в случае обстоятельств – перед лицом противника – какое племя окажется самым надежным? Вы – человек грамотный, знаете толк в бересклетах и анемонах – и знаете, что они от нас почему-то убегают… И вот – гроза разразилась – в каком вы строю, Лев Исаакович?

Гуревич: Вообще-то я противник всякой войны. Война портит солдат, разрушает шеренгу и пачкает мундиры. Великий князь Константин Павлович. Но это ничего не значит. Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы…

Доктор (в сторону Валентины): Запишите и это.

Гуревич: Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы, когда она скажет: «Лева! Брось пить, вставай и выходи из небытия», – тогда…

Оживление в зале. Стук каблучков справа – и в приемный покой стремительно, но без суеты вплывает медсестра Натали. Глаза занимают почти половину улыбчатой физиономии. Ямка на щеке. Волосы на затылке, совершенно черные, скреплены немыслимой заколкой. Все отдает славянским покоем, кротостью, но и Андалузией – тоже.